Глава третья. Продолжение

Вопреки ожиданиям и прогнозам широкой общественности, семнадцатого октября того же года, на повторном процессе, дворянин Владимир Жданов, состоявший до ареста присяжным поверенным при Московской судебной палате, был приговорен к лишению всех прав состояния и каторжным работам на четыре года.

Срок для российского каторжанина минимальный. Но, все-таки – срок настоящего заключения, поэтому Щеголев, самый близкий приятель Владимира Анатольевича со времен ссылки в Вологду, смог добиться с ним встречи еще до того, как осужденного «подняли» на этап.

- Здравствуй, Владимир!

- Здравствуй, Павел…

Щеголев Павел Елисеевич

Мужчины трижды, по православному обычаю, расцеловались – и старший надзиратель, который привел Жданова в специальную камеру, предназначенную для подобного рода свиданий, даже не попытался им в этом препятствовать.

- Спасибо, любезный, - поблагодарил его Щеголев.

Вместо ответа, сотрудник тюремного ведомства молча кивнул, запер дверь и остался стоять перед ней, не выпуская из поля зрения арестанта и посетителя. Это был очень рослый, громоздкий, физически сильный мужчина в мундире с медалями за усердие, и с полицейским свистком на шнурке. Не вызывало сомнений, что в случае крайней необходимости он вполне мог бы справиться с любым из обитателей тюрьмы и при помощи одной только связки тяжелых ключей, постоянно звеневших при всяком его шевелении.

- Прекрасно выглядишь, Павел, - не слишком ловко начал разговор Владимир Анатольевич.

Впрочем, его приятель действительно смотрелся в высшей степени солидно - демисезонное пальто от модного московского портного, трость с серебряным набалдашником, лакированные штиблеты, слегка забрызганные грязью с улицы…

- Да и ты молодцом! Право слово, я даже и не ожидал, - заторопился ответить Щеголев. - Я-то уж, грешным делом, подумал, что тебя…

Владимир Анатольевич усмехнулся, заметив, что слова свои Щеголев произносит тем неестественно бодрым тоном, каким принято разговаривать со смертельно больными людьми, или с близкими родственниками покойного:
- Подумал, наверное, что обрили уже мне половину головы, по каторжанскому обычаю? Нет, брат Павел, пока еще не обрили. И кандалы мне пока тоже не полагаются. – Арестант посмотрел на свои запястья, свободные от оков, и зачем-то добавил:
- Потом их наденут, всему свое время…

На самом деле, содержание в кандалах ему вряд ли грозило. Приговором суда это не было предусмотрено, и отправлять бывшего присяжного поверенного в особую «кандальную» тюрьму никто не собирался.

Вообще же, по сообщениям очевидцев, кандалы могли быть как ручными, так и ножными. Однако в любом случае время пребывания в них, составлявшее обычно треть всего срока осуждения и нередко превышавшее пять лет, превращалось в тяжелое испытание для физического и психического здоровья. Ножные кандалы весили примерно полпуда, ручные же кандалы были устроены таким образом, что закованный человек не мог развести руки больше, чем на тридцать сантиметров. Понятно, что в кандалах даже самые простейшие бытовые отправления усложнялись невероятно... В бане тоже кандалы не снимались – рукава и штанины продергивались в зазоры между телом и железом, а чтобы металл не терся по телу и не рвал одежду, под кованые манжеты вставлялись специальные кожаные прокладки.

Заковывание в кандалы каторжанина

Длительное ношение кандалов приводило, как правило, к истончению костей на запястьях и лодыжках, и атрофии мышц. Кроме того, вырабатывалась специфическая походка, которая делала узнаваемым бывшего кандальника через много лет после снятия оков, так что опытные полицейские легко распознавали таких лиц в толпе.

Цепи на кандалах непременно состояли из крупных звеньев, чтобы на такой цепи не мог повеситься заключенный. Чтобы цепь не волочилась по полу, ее обычно подвязывали к поясному ремню, но если заключенный имел наклонности к самоубийству, ремешки для подвязывания ему не выдавались, и цепь ему приходилось носить в руках.

- Господь с тобой, Владимир! К чему такие мысли, право слово? Я вчера виделся с твоими адвокатами, они намерены еще до пятницы подать какое-то прошение…

- Оставь! Пустое это все, - отмахнулся Жданов. - Дай-ка ты лучше мне папиросу…

- Ты же не куришь?

- Да придется тут, видимо, начинать.

Поняв, что собеседник не шутит, Павел Щеголев полез в карман за портсигаром:
- Вы позволите, любезный?

Каторжане

Однако старший надзиратель отрицательно помотал головой:
- Не положено.

- Черт знает что творится в нашем государстве!

- Ну, и ладно, - успокоил приятеля Жданов. – Не очень-то и хотелось.

- Можно ли хотя бы передать моему товарищу папиросы? Заключенным же в камерах, насколько я знаю, курить дозволяется? – Не отставал, однако, посетитель.

Некоторое время старый служака находился в томительных размышлениях. С одной стороны, передавать что-либо арестантам во время свидания запрещалось. Но, с другой стороны, и само уже по себе это свидание было нарушением установленного порядка. А высокие чины тюремного ведомства его, тем не менее, разрешили…

Журнал "Былое"

Причин этого вопиющего либерализма надзиратель не знал, но они, разумеется, были. Дело в том, что сидевший сейчас перед ним Павел Елисеевич Щеголев был известным на всю страну редактором журнала «Былое» - первого в России легального издания, посвященного… революционному движению! Разумеется, материалы издания стали подлинным откровением для массового читателя, и успех «Былого» превзошел даже самые смелые ожидания. Первая книжка журнала, вышедшая тиражом в десять тысяч экземпляров, разошлась молниеносно, в результате чего потребовалось еще два издания, тем же тиражом. Это был один из наиболее читаемых журналов того времени, и номера его зачитывались до дыр в библиотеках, становясь необходимым пособием в руках пропагандистов различного рода. Поговаривали, что даже сам Лев Толстой, как только получал почту, оставлял у себя, читал и перечитывал каждый выпуск «Былого»…

Как бы то ни было, в самые первые месяцы существования, когда подъем революционного движения был еще достаточно высок, журнал не подвергался правительственным преследованиям. А затем уже власть не могла не считаться с репутацией журнала, которую он снискал в самых широких читательских кругах, в России и за рубежом. Правда, все-таки, в марте полиция провела обыск в редакции «Былого» и в типографии – поговаривали, что это было связано с разоблачением провокатора Азефа. Однако тогда позиции журнала были еще достаточно крепкими, так что

Е. Киселева. Портрет Щеголева

никаких последствий не наступило. И даже сейчас, когда царский режим перешел в контрнаступление на революционные силы, «Былое» считалось недосягаемым для полицейского произвола – а, значит, ничто не предвещало скорых неприятностей ни для издания, ни для его редактора лично.

Обо всем этом надзиратель, скорее всего, даже и не догадывался. Однако, поразмыслив какое-то время, он решил, все-таки, не проявлять излишнего служебного рвения, и кивнул:

- Дозволяется…

- Как соседи по камере? Не обижают? – Поинтересовался издатель, передавая Владимиру Анатольевичу содержимое своего портсигара. - Свидание с Надеждой Николаевной разрешили?

- Да, мы с ней виделись третьего дня… - арестант аккуратно сложил папиросы в карман. – Павел, как там на улице? Холодно?

- Ветер, дождь уже второй день, - сморщился Щеголев, передернув плечами.

- Завидую, - вздохнул Жданов и посмотрел на испачканные в луже туфли посетителя…

Чтобы прервать затянувшуюся неловкую паузу, посетитель заговорил про их общих знакомых. Анатолий Васильевич Луначарский, как оказалось, успел эмигрировать за границу. Врач Богданов, по слухам, разыскивался полицией за участие в боевой технической группе большевиков. А вот Николай Бердяев окончательно перешёл от марксизма к философии личности и свободы, и написал брошюру под названием «Новое религиозное сознание и общественность», которая принесла ему некоторую популярность в определенных кругах…

Видно было, что разговоры подобного рода не нравятся старшему надзирателю. И действительно, при других обстоятельствах он давно прекратил бы свидание, или, по крайней мере, вмешался. Однако тюремное начальство приказало, без необходимости, не устраивать скандала с влиятельным посетителем, и надзиратель решил делать вид, будто ничего особенного не происходит.

Впрочем, достаточно скоро и ему, и Щеголеву стало понятно, что все эти новости арестанту не особенно интересны, что они далеки от него, не нужны ему, и что выслушивает их Владимир Анатольевич, скорее, из вежливости, чем по желанию.

Александровский централ

- Павел, я тебя просил узнать все про централ.

- Да-да, конечно же…

Разумеется, кое-какое, основанное на рассказах и слухах, представление о том месте, где ему предстояло провести предстоящую часть своей жизни, присяжный поверенный Жданов имел. Знал он, например, что Центральная каторжная тюрьма, или, проще говоря, Александровский централ, учреждена была немногим более тридцати лет назад, в селе Александровском Иркутского уезда, на территории бывшего Александровского винокуренного завода. В тюрьме содержались, по большей части, уголовные преступники, высылаемые из европейской части России на каторжные работы в Восточную Сибирь. В двух ее корпусах размещались тридцать три общих и двадцать одна одиночная камера, рассчитанные примерно на тысячу заключенных. Кроме Центральной каторжной тюрьмы, в селе Александровском находилась и Александровская центральная пересыльная тюрьма, предназначенная для временного содержания ссыльных, отправляемых в Иркутскую губернию, Якутскую и Забайкальскую области.

- Говорят, что его закрывали на время японской войны?

- Да, тюрьму переоборудовали под госпиталь для раненых. Но уже год, как опять используют по назначению. В основном для политических заключенных.

Общее собрание политзаключенных
Александровского централа

Сведениям, которые сообщил Павел Щеголев, вполне следовало доверять. В качестве редактора популярнейшего в России издания по историко-революционной тематике, он мог пользоваться такими источниками информации, каким завидовало даже охранное отделение.

- Какие там назначаются каторжные работы?

- Человек сорок трудится на Усольском солеваренном завод, еще около сотни - на каменноугольных копях Макаревича в Черемхово. Говорят, этим летом не менее трехсот каторжан было послано для строительства Транссибирской железнодорожной магистрали. Еще обувь там шьют, и одежду, выполняют кузнечные и слесарные работы…

- Очень заманчиво, - с невеселой улыбкою покачал головой осужденный.

В газетах демократического направления ему приходилось читать, что условия работы каторжан были ужасающими. Отсутствие воздуха убийственно отражалось как на здоровье рабочих, так и на производительности их труда. Содержание кислорода в забоях очень часто падало до пятнадцати процентов, при которых воздух уже не годился ни для движения, ни для горения.

- Но тебе, право слово, Владимир, не должно быть до всего этого ни малейшего дела! - Безошибочно угадал состояние Жданова старый приятель. - На подземные работы при добывании руд могут быть отправлены лишь каторжные первого разряда, то есть осужденные без срока, или на срок свыше двенадцати лет. А у тебя разряд третий, самый, что ни на есть, незначительный! С твоим разрядом вообще через какое-то время могут разрешение дать, чтоб ты жил не в остроге, а на поселении, и чтобы деньги мог получать от родных…

Для приличия покосившись на надзирателя, и немного понизив голос, он добавил:

- К тому же, тебя наши там встретят, товарищи. Все будет хорошо! Они предупреждены.

- Гхм-хм! – Не выдержал тюремщик. – Я буду вынужден…

- Все-все, любезный, все! – Выставил перед собой ладони Щеголев. - Прости великодушно…

Политзаключенные
Александровского централа

Количество «политических» заключенных в Александровском централе в разные годы составляло от двух с половиной сотен до семисот человек. Между ними и уголовниками постоянно возникали конфликты, верх в которых, как правило, одерживали уголовники. Но после поражения революции в тюрьму поступило много бывших солдат и матросов, осужденных по политическим статьям, так что в последние год или два положение изменилось.

В распоряжении редактора «Былого» оказался весьма любопытный документ - доклад начальника Иркутского жандармского управления губернатору, сделанный в июне девятьсот пятого года: «…Начальник гарнизона с. Александровского сообщил мне, что политические арестанты, содержащиеся в одиночных камерах Александровской центральной каторжной тюрьмы, с утра до вечера гуляют все вместе во дворе тюрьмы или в коридорах своих помещений и камеры запираются уже поздно ночью. Вечерами, часов до 11-12, собравшись около окон, выходящих на улицу, хором поют революционные песни, которые привлекают слушателей частных лиц и нижних чинов».

А до этого времени, говорят, отбывать «политическим» каторгу в Александровском централе было еще вольготнее. Они могли отлучаться из тюрьмы даже в Иркутск, а для уголовников был смягченный режим - хотя по их спинам порой погуливали розги, и практиковался карцер. Тюремное начальство делало все возможное, чтобы организовать работы, в которых арестанты были бы заинтересованы. Возник целый ряд мастерских, прибыль с которых шла на улучшение их положения, а третья часть заработка копилась, записывалась на счет и выдавалась по отбытию наказания. В санитарном и гигиеническом отношении Александровский централ представлял собой образцовое учреждение, пища и одежда арестантов были таковы, что им завидовали даже крестьяне из окрестных сел. Открылась школа, проводились популярные лекции, существовал даже театр с оркестром, которым дирижировал сам начальник тюрьмы.

Феликс Дзержинский

Однако примерно лет пять назад в Александровскую пересыльную тюрьму был доставлен двадцатилетний Феликс Дзержинский, осужденный на ссылку в Восточную Сибирь. Как раз на это время пришлось объявленное администрацией распоряжение о лишении политических ссыльных ряда льгот - таких, как покупка продуктов, позднее закрытие камер, разрешение чтения книг и собраний… Несколько десятков ссыльных, во главе с Дзержинским, собрали сходку, на которой администрации был предъявлен ультиматум об отмене ограничений. Тюремное начальство ответило отказом. Тогда на новой сходке было принято решение о восстании в пересыльной тюрьме. Стражников и надзирателей разоружили и выкинули за забор, ворота забаррикадировали и подняли над ними красный флаг с надписью «Свобода»… К тюрьме были немедленно стянуты воинские подразделения из ближайших сел, но применить оружие ее начальник не решился. Переговоры между сторонами к успеху не привели, однако приехавший на другое утро, наделенный чрезвычайными полномочиями вице-губернатор, принял все требования восставших, пообещав никого не подвергать репрессиям.

Слово свое вице-губернатор, конечно, сдержал. Однако после этих событий правительство решило покончить с либерализмом, и основательно «закрутило гайки», так что и политические, и уголовные заключенные еще долго вспоминали товарища Дзержинского недобрым словом - ужесточение режима в пересыльной тюрьме не могло не сказаться и на условиях содержания каторжан соседнего Александровского централа…

Из-за двери послышался нарастающий, металлический перезвон – именно таким образом, монотонно потряхивая связкой ключей, тюремщики предупреждали друг друга о том, что по коридору ведут арестанта.

- Наших много теперь здесь, - напомнил зачем-то редактор журнала «Былое».

- Я знаю, - кивнул Жданов.

Снаружи, из коридора, два раза, уверенно и почти по-хозяйски, постучали в дверь камеры.

- Свидание закончено, - отреагировал на это старший надзиратель. - Извольте попрощаться!

- Чем могу я помочь? – Заторопился посетитель с воли. - Что мне сделать, Владимир?

- Попроси передать мне бумаги. Побольше бумаги и письменных принадлежностей… - как обычно, для самого важного времени не хватило, поэтому Жданов попробовал сосредоточиться:

- Да, еще сообщи моей Наденьке, что вещей теплых больше не надо. Пусть лучше сахара пришлет два фунта… и какого-нибудь чаю… ну, не знаю я…

- Книги нужно? Журналы?

- Нет, нет, глупости - лишний груз! – Отмахнулся арестант от предложения. – Сам представь, что же мне, библиотеку с собой от Москвы до Сибири таскать по вагонам?

- Право слово, конечно же, я не подумал…

- Хотя, постой-ка, Павел! Знаешь, что? - Спохватился вдруг бывший присяжный поверенный Жданов. - Если разрешит начальство, передайте мне Свод уголовных законов Российской Империи. Наденька сразу найдет этот том, он стоит у меня в кабинете, на полке, напротив стола…

- Свидание закончено! – Напомнил надзиратель, уже не пытаясь скрывать нетерпения.

- Да-да, любезнейший…

- Ко мне тут многие обращаются, и соседи по камере. Просят жалобу на приговор написать, или прошения разного рода составить по уголовным делам, - пояснил свою просьбу Владимир Анатольевич. - Я, конечно же, помогаю, по мере возможности. Я же, все-таки, был адвокатом…

Мужчины опять, но теперь уже на прощание, обнялись и расцеловались.

- Знаешь, мне предлагали уехать… бежать из страны, после первого оправдания, - прошептал прямо в ухо приятелю Жданов. – Предупреждали ведь, как все для меня обернется. А я, дурак такой, никого не послушался…